Задумался, о чем, собственно, сочинить текст, взглянул на календарь, а там – конец августа. Да еще и 2011 год. А это ведь ни больше, ни меньше двадцатая годовщина того самого путча. Вот ведь.
Вообще-то я испугался. Как-то цифра 20 ужаснула и поежила. Это же примерно треть жизни. Это те самые «двадцать лет спустя», которые мне в детстве казались чем-то бесконечно далеким. А ведь этот чертов путч кажется мне сегодня абсолютно недавним происшествием. Ну да, точно. Вот началась перестройка, вышел фильм «Покаяние», начались публичные дискуссии, толстые журналы принялись печатать запрещенные ранее повести, «Огонек» публиковал крамолу, в телевизоре появился «Взгляд», историки КПСС вытащили из старых шкатулок кресты и начали кричать о необратимости перемен. Хорошо стало. Правда. Мне было хорошо тогда. Я переживал то, что за 30 лет до этого пережили мои родители. Я ведь недоумевал, как это могло быть? Вот Сталин, все на него молятся, считают его богом, за газету с его портретом в туалете расстреливают, плачут на его похоронах – и вдруг в одночасье соглашаются с тем, что он палач, людоед и вообще, противный. Ведь вся эта народная масса искренне верила, что он – бог. И вот им рассказали, что он черт, и они согласились? Как? Один Фадеев застрелился. А остальные? Как они могли продолжать преподавать в вузах, в школах, как могли оставаться на всяких разных постах? Ведь если ты вчера утверждал, что Сталин – великий вождь, а сегодня учишь, что он убийца, то тебе же никто не будет верить! И вот я сам пережил это.
Они действительно не увольнялись, не стрелялись и практически не каялись. Они, искренне улыбаясь, сообщали, что наконец у них открылись глаза. Почитали «Огонек» и все поняли. Пока смотрели по сторонам, видели реальную жизнь, то ничего не понимали, а как только прочли об этой жизни, так сразу и поняли. Удивительное было время. То, за что нас ругали, вдруг стало доблестью. Меня за то, что я не вступал в комсомол, объявили человеком с позицией и начали отправлять по комсомольским путевкам за границу. Памфлеты, которые год назад можно было читать, только подрагивая, под лестницей, начали печатать в газетах. Немцы снесли Берлинскую стену, упал железный занавес, впереди замерещились какие-то светлые силуэты. И тут на тебе – ГКЧП.
Я 19 августа единственный раз в жизни захотел уехать. По всем каналам заиграло «Лебединое озеро», все клапаны вдруг оказались перекрытыми, и все, кто радовался, вдруг как-то скомкались и притихли. Но к вечеру вдруг прорвался ленинградский канал, на заборах появились ельцинские листовки, народ побежал на площади. В университете, как сейчас помню, состоялось грандиозное собрание. Физик Кошкаров называл ГКЧПистов комарильей, ректор Васильев призывал сплотиться, и лишь мой бывший сокурсник Ваня говорил, что все это заговор масонов и провокация. Ну или что-то в этом роде. Уже на второй день нам показывали дрожащие руки Янаева, граждане шутили: «Ужас! На улице Язов» и «Забил снаряд я в тушку Пуго». Словно услышав это, Пуго застрелился. Народ в Москве остановил танки, победа, ликование, показательные похороны трех молодых героев. В общем, ура.
Смущало одно. Я проходил историю. А там уже были и перестройка, и гласность, и оттепель. В XIX веке. Даже термины были те же. И разговоры о необратимости перемен. И писатели, которые, как нам рассказывали, с оптимизмом встречали реформы и лет через десять впадали в тоску при виде того, как все возвращалось обратно. А уж через двадцать… Ничего не меняется. Вертикаль разрушается и возрождается вновь. И народные массы все так же жаждут перемен, а дождавшись их, начинают мечтать о покое и добровольно бегут к поводку. Вечно одно и то же: добегаем до середины, пугаемся собственной прыти и виновато тащимся назад. И никто ничему не учится. И память коротка. Так и бегаем на месте с выражением глубокой самодостаточности на лице.
А двадцать лет как-то уж очень быстро прошли. И ведь попросить некого, чтобы притормозил... Обидно.
