Григорий Фукс уехал в Америку из Петрозаводска несколько лет назад. Учитель, профессиональный тренер, арбитр международной категории, писатель и — отец нашего корреспондента Александра Фукса.
Активный участник студенческой политической забастовки на филфаке зимой 1957 года. Тридцать пять лет проработал в школах-интернатах №1 и 21. Его повести печатались в журналах "Звезда", "Нева", "Новый журнал", в республиканских "Карелия" и "Север". Знаменитая "КГБ в семейном интерьере" вызвала немало дискуссий в интеллигентских кругах Петрозаводска.
Ну я-то точно знаю, почему со мной все так получилось. Даже помню, когда это началось. Летом после 6-го класса. Я услышал, как дедушка и папа слушают "Голос Америки". Крамола, которая сквозь треск глушилок разносилась из радиоприемника, была поражающая. Полностью противоречащая тому, чему учили меня в школе. Я изумился. Папа что-то объяснил. Причем говорил он не очень много. Но, видимо, авторитет его был силен, ибо этого единственного и нехитрого объяснения оказалось достаточно, чтобы навсегда задать моим мыслям совершенно определенное направление. С той поры я больше не болел за советский хоккей, переживал за невозвращенца Корчного в его шахматном матче против "официального" Карпова, не верил программе "Время", ужасался афганской войне, не вступал в комсомол. Мне совершенно понятно, что все это фрондерство понахватал я из семьи. В первую очередь от отца. Но у него-то, человека, выросшего в сталинскую эпоху, это откуда взялось? Из веселой Одессы, где он родился? Из утонченного Ленинграда, где прошла его юность? Что и почему возмущало отца в прошлой жизни? Какой ему кажется наша жизнь сейчас? Тем более оттуда — из далекого Лос-Анджелеса. Мы часто разговариваем с ним об этом. И каждый раз мне кажется, что я узнаю что-то новое.
Вредный характер
— Папа, откуда у тебя этот критический взгляд на прошлую нашу жизнь?
— Не от твоего деда, точно. Он был ученым романтиком. Он искренне считал, что на партийных собраниях сидят люди, которые все желают друг другу добра. А может, он просто оберегал меня от негативной информации. Но и он, провожая меня на учебу из Ленинграда в Петрозаводск осенью 1955-го, повторял на перроне: "Не болтай лишнего. Держи язык за зубами. Прошу памятью бабушки". То есть и мой романтический папа понимал, что не все ладно в "Датском королевстве".
— В общем, дома никогда ничего критического не звучало?
— Не совсем так. Именно от твоего деда, прошедшего всю войну и закончившего ее в Праге в звании майора, я слышал истории о бесчеловечном отношении наших командиров к солдатам. Скажем, наши под Сталинградом сжимали кольцо, и на пути у них были пять укрепленных немцами курганов. Немцы их полили водой, высотки обледенели и стали практически неприступными. Но, несмотря на это, командир дивизии, где служил папа, две ночи гонял на верную погибель лучших бойцов. Исключительно ради престижа. Чтобы не показать, что своими силами не может справиться. Планомерно уничтожал собственных солдат. Пока наконец не смирился. Вызвал корпусной дивизион "катюш", которые несколькими залпами уничтожили немецкую оборону. Просто так погубил около тысячи человек.
— Да, парочкой таких рассказов можно кого угодно сделать антисоветчиком.
— Наверное. Но рассказывал папа без комментариев. Выводы получались сами. Я думаю, критическое отношение к окружающему — просто качество моего характера. Одни ни на что не реагируют, а другие ко всему цепляются. Кто-то из классиков подметил: "Личность начинается с отрицания".
— Все равно не пойму, как можно было в то время, когда не было ни "вражьих голосов", ни самиздатовских книжек, ни родительских комментариев, считать, что что-то в стране не так.
— А русская классика на что? Не зря грибоедовский Фамусов предлагал "все книги сжечь". Хорошая литература неизбежно наталкивает на "вольные" мысли. Вся — от Пушкина до Чехова. Не зря у Товстоногова (а я в Ленинграде пересмотрел почти все его спектакли) "Три сестры", "Ревизор", "Горе от ума" смотрелись злободневнее современных авторов. Большевики кое-каких классиков запретили, но всех-то не могли. Хотя и толковали по-своему.
Тринадцатый апостол
— Значит, только классики "виноваты"?
— Не только. Мне повезло с институтским преподавателем Валентином Михайловичем Алексеевым. Он был из семьи большевика с 1912 года, а стал буквально Лютером для большевизма. Отрицал все коммунистические догмы, требовал отменить цензуру, лишить партийное руководство привилегий, сократить преподавание марксизма, упразднить институт осведомителей. Он владел шестью языками и в свое время был лучшим студентом на курсе.
— Это его в своей книге "КГБ в семейном интерьере" ты назвал тринадцатым Апостолом?
— Конечно. Мои встречи с Алексеевым не ограничивались занятиями. Я был единственным студентом, которого допускали на "тайные вечери" либерально мыслящих преподавателей пед-
института, которые еженедельно проходили на квартире у Валентина Михайловича. Там встречались крупные ученые — такие, как Владимир Гельман (Бахтин), Леонард Жемойтель, Анатолий Ушаков, Вульф Плоткин, Валентина Подтынкова. Там я узнал много такого, о чем Солженицын написал только через 20 лет.
— Рисковали, небось, ужасно?
— Рисковали. Но, видимо, органы не смогли внедрить туда настоящего стукача. А может, сказалось время оттепели — за такие, кухонные, посиделки тогда уже (или еще) не хватали. Но, как бы то ни было, осенью 1956-го, уже после XX съезда и разоблачения культа личности, Алексеева вычистили из партии и незаконно уволили с работы за антисоветскую пропаганду. Отправили "перевоспитываться" на Онегзавод. Наша группа историков, возмутившись, объявила забастовку. Мы собирались на факультете, но не входили в аудиторию, срывая занятия и требуя вернуть нам Апостола.
— Интересно, добились вы чего-нибудь своей забастовкой?
— Естественно, мы ничего не добились, но руководство напугали. На факультете ввели должность замдекана, вроде чапаевского комиссара, и в институт усадили освобожденного парторга. К нему в кабинет зачастили работники КГБ. В институт Алексеев больше не вернулся и уехал в Ленинград, где тоже преподавал. Я с ним неоднократно встречался.
Подвергай все сомнению
— А много, кстати, тебе дал исторический факультет, помимо встречи с Алексеевым?
— Не поверишь, после истфака я вышел с теми же знаниями, с которыми поступил. За все годы учебы никто из будущих историков не держал в руках ни Карамзина, ни Ключевскогго, ни Соловьева, ни Покровского... Все изучалось по цитатам классиков марксизма. У меня, к счастью, кое-что было в домашней библиотеке. Папа все-таки был историк. Однажды мне в руки попала стенограмма знаменитого расстрельного XVII съезда КПСС, после которого к следующему съезду из полутора тысяч делегатов уцелели 380. Там содержалась жуткая по тем временам информация. Как Сталин чуть не вылетел из ЦК. Выступления против Сталина. Очень жесткие. Это тогда тщательно скрывалось. Мне удалось прочесть. А другие? В общем, сам по себе факультет по большому счету давал студентам очень мало. Нормальные специалисты тому строю нужны не были. Ты знаешь, в России мне все нравилось: климат, природа, театры, песни. Особенно люди. Все — кроме власти.
— А что больше всего раздражало тебя в советскую эпоху?
— Постоянное вранье. Противно, когда тебя держат за идиота, называя черное белым. Все за нас решали. Что можно, а что нельзя писать и читать, о чем можно, а о чем нельзя говорить. Человека могли зачислить в шизофреники и насильно "лечить" лишь за то, что он позволял себе вслух сомневаться... Существовала закрытая информация для работников обкомов партии. Так называемые "белая" и "красная" книги. Первая только для высшего руководства обкома, а вторая — для рядовых обкомовцев. Остальным же людям положено было знать только то, что руководство в стране самое мудрое, жизнь — самая замечательная и строй — самый передовой... Мне же из всех высказываний классиков марксизма нравится только одна фраза Маркса: "Подвергай все сомнению".
Люди лишние
— Сейчас вновь очень популярна точка зрения, что много правды людям знать небезопасно.
— Правду надо давать всю. Больному нужно говорить, что он болен. Чтобы люди могли бороться с болезнями. Правда небезопасна только для власти. Вранье же дает ей самоуспокоение и возможность тратить деньги по своему усмотрению. Однорукая, однопартийная власть никогда не может быть нравственной. Она саморазвращается. В любой демократической стране есть альтернативная сила, подкарауливающая ошибки правящего руководства и не дающая ему зарываться. Россия, возвращаясь к однопартийности, неизбежно попадет туда, откуда пыталась вырваться.
— Ты считаешь, такая опасность существует?
— Конечно. И главное здесь — это возвращение к однопартийной системе. Уничтожение оппозиции, практическое возвращение цензуры, все большее вмешательство государства в экономику. Назначение губернаторов.
— Но вот, говорят, во Франции тоже назначают.
— Когда говорят, что во Франции что-то похожее, то лукавят. Президентские-то выборы там настоящие. У них сегодня во главе правительства социал-демократ, а завтра христианский демократ, который назначит своих губернаторов. А у нас выборность президента превратилась в фикцию и цирк. Надо было выращивать побеги демократии, а не затаптывать их, потому что они еще зеленые. Оппозиция конструктивной быть не может. Она может быть только неконструктивной. Она обязана ставить перед собой задачу прийти к власти парламентским путем... Да все же очевидно. Вон, новый Закон о печати готовят. Введут дополнительную регламентацию. Ограничения...
— Может, это и хорошо? Порядка больше будет. По позитиву опять же народ соскучился.
— Издеваешься? Писатель может быть писателем только тогда, когда пишет то, что хочет. Ты же обращал внимание, что начиная с 30-х годов прошлого века в России исчезли великие писатели. В XIX веке с десяток гениев и вдруг — ни одного. Это все потому, что у литературы не может быть партийного руководства. Соцреализм — это ужас. Это докладная, которую писатель пишет читателю. Повесть, написанную так, как хотелось, я написал в 1963 году, а опубликовал только в 1998-м. Редактор журнала "Север" Дмитрий Гусаров в то время сказал мне прямо: "Если напечатаем ваши рассказы о школе, журнал прикроют".
— А почему, на твой взгляд, в последние годы о советской эпохе стали вспоминать скорее с настальгией, чем с осуждением?
— К сожалению, тоталитарное время устраивает основную массу. Как, например, при Наполеоне во Франции, Гитлере в Германии, Муссолини в Италии. Простым людям, кроме порядка, работы, куска хлеба и каких-никаких зрелищ, ничего не надо. Остальное — фантазии интеллигенции. И Пушкин, и Лермонтов, и Некрасов не любили за это массы. Особенно Пушкин. Но это всегда тактично замалчивается. Ну и еще. Живем плохо. И, судя по последним высказываниям власти, конца этому не предвидится. Россия застряла в петровской колее державности. Когда крепостному государству было плевать на людей. За крестьян отвечал помещик, а государство только драло подати и брало рекрутов. Так в принципе и повелось. Люди — по остаточному принципу. Они по сути в России лишние. Государство само по себе, а люди сами по себе.
